Неточные совпадения
Чем дальше он
ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один лучше другого представлялись ему: обсадить все поля лозинами
по полуденным линиям, так чтобы не залеживался
снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота.
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было
снегом. Солнце садилось. Кибитка
ехала по узкой дороге, или точнее
по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
Сквозь холодное белое месиво
снега, наполненное глуховатым, влажным ‹стуком› лошадиных подков и шорохом резины колес
по дереву торцов,
ехали медленно, долго, мокрые снежинки прилеплялись к стеклам очков и коже щек, — всё это не успокаивало.
Но прочь романтизм, и лес тоже! Замечу только на случай, если вы
поедете по этой дороге, что лес этот находится между Крестовской и Поледуевской станциями. Но через лес не настоящая дорога:
по ней ездят, когда нет дороги
по Лене, то есть когда выпадают глубокие
снега, аршина на полтора, и когда проступает снизу, от тяжести
снега, вода из-под льда, которую здесь называют черной водой.
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как дома у тетушек, велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и
поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте,
по лужам и
снегу, к церкви.
Погода переменилась. Шел клочьями спорый
снег и уже засыпал дорогу, и крышу, и деревья сада, и подъезд, и верх пролетки, и спину лошади. У англичанина был свой экипаж, и Нехлюдов велел кучеру англичанина
ехать в острог, сел один в свою пролетку и с тяжелым чувством исполнения неприятного долга
поехал за ним в мягкой, трудно катившейся
по снегу пролетке.
— Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я
еду,
по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою
еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью
снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
— Зачем в Сибирь? А что ж, и в Сибирь, коли хочешь, все равно… работать будем… в Сибири
снег… Я
по снегу люблю
ехать… и чтобы колокольчик был… Слышишь, звенит колокольчик… Где это звенит колокольчик?
Едут какие-то… вот и перестал звенеть.
То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб
ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее
по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного.
— Вот, вот… Посмеялся он над нами, потому его время настало. Ох, горе душам нашим!.. Покуда лесом
ехали,
по снегу, так он не смел коснуться, а как выехали на дорогу, и начал приставать… Он теперь везде
по дорогам шляется, — самое любезное для него дело.
Поехал дальше. Давыдовых перегнал близ Нижне-удинска, в Красноярске не дождался. Они с детьми медленно
ехали, а я, несмотря на грязь, дождь и
снег иногда, все подвигался на тряской своей колеснице. Митьков, живший своим домом, хозяином совершенным — все
по часам и все в порядке. Кормил нас обедом — все время мы были почти неразлучны, я останавливался у Спиридова, он еще не совсем устроился, но надеется, что ему в Красноярске будет хорошо. В беседах наших мы все возвращались к прошедшему…
Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие
поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного
снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже,
едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и
по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
Вечером, когда сумрак сливает покрытые
снегом поля с небом,
по направлению от Мерева к уездному городу
ехали двое небольших пошевней. В передних санях сидели Лиза и Гловацкая, а в задних доктор в огромной волчьей шубе и Помада в вытертом котиковом тулупчике, который
по милости своего странного фасона назывался «халатиком».
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин
поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он не
по той дороге
едет, он и пошел отыскивать дорогу,
снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его
снегом там и занесло.
Уж на третий день, совсем
по другой дороге,
ехал мужик из Кудрина;
ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами
снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Ступая осторожно
по талому
снегу, — это было в феврале, — Петр Николаич направился мимо рабочей конюшни к избе, где жили рабочие. Было еще темно; еще темнее от тумана, но в окнах рабочей избы был виден свет. Рабочие вставали. Он намеревался поторопить их:
по наряду им надо было на шестером
ехать за последними дровами в рощу.
Дорога уже испортилась; черная, исковерканная полоса ее безобразным горбом выступает из осевшего
по сторонам
снега; лошади беспрестанно преступаются, и потому вы волею-неволею должны
ехать шагом; сверх того, местами попадаются так называемые зажоры, которые могут заставить вас простоять на месте часов шесть и более, покуда собьют окольный народ, и с помощью его ваша кибитка будет перевезена или, правильнее, перенесена на руках
по ту сторону колодца, образовавшегося посреди дороги.
За сосунцовским полем сейчас же начинался густой лес с очень узкою через него дорогою, и чем дальше наши путники
ехали по этому лесу, тем все выше показывались сосны
по сторонам, которые своими растопыренными ветвями, покрытыми
снегом, как бы напоминали собой привидения в саванах.
Елена осматривается: по-прежнему все бело вокруг; но это
снег,
снег, бесконечный
снег. И она уж не в лодке, она
едет, как из Москвы, в повозке; она не одна: рядом с ней сидит маленькое существо, закутанное в старенький салоп. Елена вглядывается: это Катя, ее бедная подружка. Страшно становится Елене. «Разве она не умерла?» — думает она.
Воспоминания обрываются при этом дорогом имени, и вдруг выступает какая-то действительность, но такая смутная, точно
едешь в крытом возке
по скрипучему первозимку, — и кажется, что
едешь, и кажется, что и не
едешь, а будто как живешь какой-то сладкой забытой жизнью; и все жужжит, жужжит
по снегу гладкий полоз под ушами, и все и взад и вперед дергается разом — и память и дорога.
Василий Андреич послушался и пустил лошадь, как велел Никита. Они
ехали так довольно долго. Иногда они выезжали на оголенные зеленя, и сани гремели
по колчам мерзлой земли. Иногда выезжали на жнивье, то на озимое, то на яровое,
по которым из-под
снега виднелись мотавшиеся от ветра полыни и соломины; иногда въезжали в глубокий и везде одинаково белый, ровный
снег, сверху которого уже ничего не было видно.
Опять
поехали, опять ходил Никита, лазяя
по снегу. Опять садился, опять лазил и, наконец, запыхавшись, остановился у саней.
Резкий толчок саней о камень… Потом ровное поскрипывание полоза, и я опять сладко заснул. Только сначала еще сквозь дремоту, открывая порой глаза, я видел, что мы
едем гуськом
по широкой пустынной луговине, и ветер сыплет в лицо крупными хлопьями
снега…
Навстречу
ехал длинный обоз: бабы везли кирпич. Яков должен был свернуть с дороги; лошадь его вошла в
снег по брюхо, сани-одиночки накренились вправо, и сам он, чтобы не свалиться, согнулся влево и сидел так всё время, пока мимо него медленно подвигался обоз; он слышал сквозь ветер, как скрипели сани и дышали тощие лошади и как бабы говорили про него: «Богомолов
едет», — а одна, поглядев с жалостью на его лошадь, сказала быстро...
Кончив кое-как часы, недовольный и сердитый, он
поехал в Шутейкино. Еще осенью землекопы рыли около Прогонной межевую канаву и прохарчили в трактире 18 рублей, и теперь нужно было застать в Шутейкине их подрядчика и получить с него эти деньги. От тепла и метелей дорога испортилась, стала темною и ухабистою и местами уже проваливалась;
снег по бокам осел ниже дороги, так что приходилось
ехать, как
по узкой насыпи, и сворачивать при встречах было очень трудно. Небо хмурилось еще с утра, и дул сырой ветер…
— Анны Федоровны Зайцовой экипаж! — закричал он. Высокая четвероместная карета с фонарями сдвинулась с места и
поехала к крыльцу. — Стой! — закричал он кучеру,
по колено в
снегу подбегая к карете.
Файбиш придержал лошадей, осмотрелся кругом, привстал на санях и вдруг круто, без дороги свернул направо. Лошади увязли
по брюхо в
снегу, мотая головами и фыркая, и Цирельман услышал теплый, едкий запах конского пота. Старый актер совсем не мог теперь представить себе места,
по которому
ехал. Он чувствовал себя бессильным и покорным, во власти сидевшего впереди, знакомого и в то же время чужого, непонятного, страшного человека.
— Тпррр! — строго сказал Калашников и сел на свою лошадь; одна половинка ворот была отворена, и около нее навалило высокий сугроб. — Ну,
поехала, что ли! — прикрикнул Калашников. Малорослая, коротконогая лошаденка его пошла, завязла
по самый живот в сугробе. Калашников побелел от
снега и скоро вместе со своею лошадью исчез за воротами.
— Сначала меня от холода в жар бросило, — продолжал Мерик, — а когда вытащили наружу, не было никакой возможности, лег я на
снег, а молоканы стоят около и бьют палками
по коленкам и локтям. Больно, страсть! Побили и ушли… А на мне всё мерзнет, одежа обледенела, встал я, и нет мочи. Спасибо,
ехала баба, подвезла.
— Сейчас нельзя, — заметил Стуколов. — Чего теперь под
снегом увидишь? Надо ведь землю копать, на дне малых речонок смотреть… Как можно теперь? Коли условие со мной подпишешь,
поедем по весне и примемся за работу, а еще лучше
ехать около Петрова дня, земля к тому времени просохнет… болотисто уж больно
по тамошним местам.
Пошли мы в обход,
по частому ельнику. Я уж уморился, да и труднее стало
ехать. То на куст можжевеловый наедешь, зацепишь, то промеж ног елочка подвернется, то лыжа свернется без привычки, то на пень, то на колоду наедешь под
снегом. Стал я уж уставать. Снял я шубу, и пот с меня так и льет. А Демьян как на лодке плывет. Точно сами под ним лыжи ходят. Ни зацепит нигде, ни свернется. И мою шубу еще себе за плечи перекинул и всё меня понукает.
Прибежал товарищ, собрался народ, смотрят мою рану,
снегом примачивают. А я забыл про рану, спрашиваю: «Где медведь, куда ушел?» Вдруг слышим: «Вот он! вот он!» Видим: медведь бежит опять к нам. Схватились мы за ружья, да не поспел никто выстрелить, — уж он пробежал. Медведь остервенел, — хотелось ему еще погрызть, да увидал, что народу много, испугался.
По следу мы увидели, что из медвежьей головы идет кровь; хотели идти догонять, но у меня разболелась голова, и
поехали в город к доктору.
И мы
поехали тою же мелкой рысью, уже очевидно целиком, где
по сыпучему в четверть
снегу, где
по хрупкому голому насту.
Слышно слабое неумолкаемое хрустение копыт u полозьев
по снегу и замирающее, когда мы
едем по глубокому
снегу, звяканье колокольчиков.
Сам же тот, который советовал, не только не отпрягал пристяжной или не ходил
по снегу искать дороги, но носу не высовывал из-за своего армяка, и когда Игнашка-передовой на один из советов его крикнул, чтобы он сам
ехал передом, когда знает, куда
ехать, то советчик отвечал, что когда бы он на курьерских ездил, то и
поехал бы и вывел бы как раз на дорогу.
От Тюмени до Томска, благодаря не чиновникам, а природным условиям местности, она еще сносна; тут безлесная равнина; утром шел дождь, а вечером уж высохло; и если до конца мая тракт покрыт горами льда от тающего
снега, то вы можете
ехать по полю, выбирая на просторе любой окольный путь.
И оба пешехода вдруг вздрогнули и бросились в сторону:
по дороге на рысях проехали два десятка казаков с пиками и нагайками, с головы до ног покрытые
снегом. Мужики сняли шапки и поплелись
по тому же направлению, но на полувсходе горы, где стояли хоромы, их опять потревожил конский топот и непривычный мирному сельскому слуху брязг оружия. Это
ехали тяжелою рысью высланные из города шесть жандармов и впереди их старый усатый вахмистр.
— Вы спите? Вы спите? — спрашивал торопливо и сердито доктор Старченко, зажигая спичку за спичкой; он был весь покрыт
снегом, и от него веяло холодом. — Вы спите? Вставайте,
поедем к фон Тауницу. Он прислал за вами своих лошадей. Поедемте, там,
по крайней мере, поужинаете, уснете по-человечески. Видите, я сам за вами приехал. Лошади прекрасные, мы в двадцать минут докатим.
Поезд мчался
по пустынным равнинам, занесенным
снегом. В поезде было три классных вагона; их занимали офицеры. В остальных вагонах, теплушках,
ехали солдаты, возвращавшиеся в Россию одиночным порядком. Все солдаты были пьяны. На остановках они пели, гуляли
по платформе, сидели в залах первого и второго класса. На офицеров и не смотрели. Если какой-нибудь солдат
по старой привычке отдавал честь, то было странно и необычно.
—
Едут, полозья скрипят
по снегу, и недалеко.
—
Едут, полозья скрипят
по снегу, и не далеко.